Еще Ленин сформулировал классическое определение революционной ситуации еще в работе 1913 года «Маевка революционного пролетариата». Его цитата стала классикой: «Для революции недостаточно того, чтобы низы не хотели жить, как прежде. Для неё требуется ещё, чтобы верхи не могли хозяйничать и управлять, как прежде». В применении к ситуации, сложившейся в СССР в 80-х, пожалуй, следует добавить, что не только низы, но и верхи не хотели жить, как прежде.

Кто такие «верхи» в СССР? Это — номенклатура. Для понимания этого определения существует целый спектр толкований, но базовым является то, что вхождение в номенклатуру означало назначение на посты решениями секретариатов коммунистической партии. Номенклатура бывала разного уровня и отличалась правами, полномочиями и доступом к системе распределения. При этом на любом уровне номенклатура была практически освобождена от какой бы то ни было ответственности.

Численность партийной номенклатуры определяется современными исследователями в три миллиона человек, при этом на высшей ступени стояли номенклатурщики из ЦК КПСС — около 25 тысяч человек. На низшей же ступени находились представители региональной номенклатуры из РСФСР. К номенклатуре этого типа вплотную примыкала хозяйственная группа элиты, порой сливаясь с партийной. Вхождение в группу хозяйственных элит, по крайней мере, на среднем и высшем уровне, было невозможным без встраивания в номенклатурную систему отношений в партии.

Кооптация элит в номенклатуру проводилась по принципам личной преданности, по знакомству, и, порой за выдающиеся достижения. Войдя в состав этой касты, человек далее передвигался либо по горизонтальному направлению — то есть, из одной сферы деятельности — в другую, либо по лифту мобильности вверх. Быть выброшенным из номенклатуры было практически нереально — для этого нужно было не только совершить чудовищные проступки или преступления, но и продемонстрировать нелояльность системе и руководству. Помимо этого номенклатура была, по сути, наследственной системой передачи властных полномочий.

Такой формат организации элит, скорее характерный для феодального общества, возник не сам по себе, а стал результатом длительных усилий сперва Никиты Хрущева, а затем — Леонида Брежнева. Опираясь на партаппаратчиков, оба они получили власть, обещая ликвидировать недостатки, допущенные предшественниками. Так, Хрущев обещал бюрократии избавить их от дамоклова меча арестов и лагерей за провалы во вверенных сферах ответственности, за срыв заданий, наконец, просто за плохую и некачественную работу. То есть, от практик, принятых при Сталине. Кстати, одно из обещаний Хрущева — нормализация графика работы номенклатуры — от звонка до звонка, было принято и вовсе с восторгом. Дело в том, что ненормированные будни бюрократов при Сталине — с ночным бдением и постоянной готовностью к авралу — не просто выматывали, но часто доводили до нервных срывов и даже самоубийств.

В свою очередь, Брежнев гарантировал партийной и хозяйственной элите стабильность и несменяемость. По сути дела, предлагалась система «каждый да держит вотчину своя». Хрущев, особенно в последние годы настолько утомил партийцев постоянными реорганизациями, что одним из пунктов обвинения при его отставке прямо была названа странная и параноидальная идея по разделению партийных органов на городские и сельские. Также в вину ему ставились планы по разделению КПСС на две партии — сельскую и промышленную. И если хрущевская идея о реорганизации министерств на совнархозы и комитеты была воспринята в республиках с восторгом (именно тогда начался процесс сосредоточения самостоятельной и независимой от центра власти в национальных образованиях), то идея о разделении КПСС на сельскую и индустриальную партии — была встречена в штыки.

Что хотел сделать Хрущев? Он намеревался перейти от ведомственной системы управления экономикой к завязанной на территориальном принципе системе. Для этого были ликвидированы министерства, а в регионах (то есть, в республиках, областях и краях) были созданы Советы народного хозяйства. Это размазало тонким слоем московских специалистов, ученых, номенклатурщиков и хозяйственников по всей стране. И если при Сталине подобное проходило, хотя и не безболезненно, то Хрущеву всего этого не простили.

Осознав, что система управления разрушена, Хрущев вместо министерств создал Государственные комитеты. Что, при наличии совнархозов и вовсе сделало систему неуправляемой. Дополнилась неразбериха реорганизацией обкомов на промышленные и хозяйственные. Теоретически это должно было свести управление региональными обкомами в два суперцентра. Но на практике это бы означало создание двух партийных институтов, а затем фактический конец КПСС. Испуганные номенклатурщики объединились и отстранили Хрущева, потребовав, чтобы преемник гарантировал отказ от всяческих экспериментов и перегибов.

Об этом прямо писал член ЦК Михаил Соломенцев: «Хрущев вносил иногда такие предложения, которые никак не вписывались в рамки разумного. Как, например, разделить Коммунистическую партию на две партии — сельскую и промышленную. Или выселить из Москвы и других крупных городов на периферию Академии наук для приближения науки к производству. Хрущев явно страдает зудом всевозможных перестроек: ликвидация министерств и создание вместо них совнархозов и комитетов, перестройка сельхозорганов, партийных и советских органов по производственному принципу, в результате чего партия оказалась разделенной».

Именно это — разделение партии с одной стороны, и — зуд к перестройкам с другой — вызывали неприятие у бюрократии. Их запрос к Брежневу был прост — никаких насильственных передвижений бюрократов из центра в республики и обратно без их согласия. Стабильность условий службы, уверенность в дополнительном премиальном обеспечении из спецприемников и подтверждение гарантий неприкосновенности, как для самих номенклатурщиков, так и для членов их семей. Все это Брежнев обещал обеспечить, и реализовал этот курс на практике, сделав время своего правления для советской элиты поистине «золотым веком».

За брежневский застой (условная периодизация с 1964 по 1985 — то есть, с отставки Хрущева и до смерти Черненко) выросло целое поколение молодых «элитариев», которые были воспитаны на традициях советской номенклатуры и не представляли себе существования в другом измерении. Для них также был открыт доступ к странам соцлагеря, а многие дети номенклатурщиков работали в посольствах в капиталистических странах. Тут у них появлялось много времени для сравнений и размышлений. Как живут там, и как живут в СССР. Чаще всего — сравнений не в пользу последнего.

В первую очередь, что волновало нашу зарождающуюся «аристократию», так это доступ к «благам», проще говоря, к шмоткам и продуктам. Не зря во всех воспоминаниях дорвавшихся до Запада представителей партийной элиты — на первом месте были… супермаркеты.

Еще в книге Аджубея «Лицом к лицу с Америкой» * про магазины и универсамы говорилось как-то вскользь, вроде как с критикой: «Американцы уже не заслоняются, как монах иконой, витринами своих магазинов от критики американского образа жизни, они начинают прозревать». Хотя даже там признавалось изобилие продуктов на прилавках — к примеру, можно прочитать отрывок о поездке в супермаркет в Стоунтауне (Сан-Франциско) рассказывается, как когда Хрущев «хладнокровно постукивал пальцем по дыне или сжимал в руках грейпфрут, нетерпеливая журналистская стая неожиданно заполнила все помещение. Журналисты взбирались на мясные продукты и бакалею. Один из фотокорреспондентов в борьбе за выгодную для съемки позицию упал в холодильник со сливочным маслом; другой влез на витрину с мясом, третий до верха своих ботинок погрузился в плавленный сыр». Но внимательный и наблюдательный читатель, исходя из написанного, мог сделать вывод, что в магазине были горы мяса и колбас, раз на них можно было взобраться, что холодильник был забит сливочным маслом, а выкладка сыра была столь глубока, что в нем можно было утонуть по колено…

Но это все была официальная пропаганда. На частном уровне шок от поездок за рубеж выглядел куда более откровенно.

Вот что пишет о визите в рядовой магазин в Хьюстоне Бориса Ельцина его помощник Лев Суханов: «Когда уже возвращались в аэропорт, чёрт нас дернул заглянуть в типичный американский супермаркет. Из-за большой занятости нам не пришлось раньше побывать ни в одном из них. Назывался он „Рандоллс супермаркет“. Из нашей группы только я и Борис Николаевич никогда не бывали в такого рода торговых заведениях. Причем это был не столичный и тем более не нью-йоркский магазин и, по нашим понятиям, самый „обыкновенный“ провинциальный… Когда мы уходили из супермаркета, администратор вручил нам презент: огромный целлофановый пакет с расфасованными продуктами этого магазина… Уже в самолете (а мы направлялись к Андреасу в Майами) Борис Николаевич надолго отрешился. Он сидел, зажав голову ладонями, и на лице его явственно проглядывала борьба чувств. Не зря ведь говорят, что некоторые слабонервные люди после возвращения из цивилизованной заграницы впадают в глубокую депрессию. Ибо происходит неразрешимый психологический конфликт между тем, как человек жил всю свою жизнь, и тем, как бы он мог жить, если бы родился на других широтах. Когда Ельцин немного пришёл в себя, он дал волю чувствам: „До чего довели наш бедный народ, — сокрушался он. — Всю жизнь рассказывали сказки, всю жизнь чего-то изобретали. А ведь в мире всё уже изобретено, так нет же — не для людей, видно, это“» **.

Исходя из логики Суханова и тогдашнего Ельцина, разрушение СССР вполне компенсировалось появлением в России подобных супермаркетов.

То же самое можно прочитать, к примеру, у одного из соратников Горбачева — Николая Травкина: «Вы знаете, я был в Швеции и зашел в шведский супермаркет, и меня пробило, я понял, как же нас дурачили все эти 70 или сколько там лет». Владислав Зубок, профессор международной истории, из выступления которого как раз и приводятся эти слова Травкина, также говорит, что «даже Егор Тимурович Гайдар, как я выяснил, тоже пережил подобный момент в Halfmoon Bay, штат Калифорния. Он был там с экономистом эмигрантом Михаилом Бернштамом, и они зашли в местный магазин что-то купить для пикника. Тут все и произошло» ***. По мнению Зубока, именно повышенная тяга к консьюмеризму была характерна для представителей номенклатуры в 80-х годах. И с ним нельзя не согласиться.

Стремление к получению все большего и большего объема благ, на фоне наличия неограниченной и неконтролируемой власти, естественно эволюционировало у зарождающегося класса «новых наследственных феодалов» в стремление к владению и собственностью. Этот аргумент перерождения элит и их активного участия в революции конца 80-х приводят многие исследователи периода перестройки, и пренебрегать им не стоит. Он был одним из основных и ключевых при принятии решений о переходе на частично капиталистические рельсы при Горбачеве. Он превалировал у национальных элит во время так называемого парада суверенитетов.

Стоит отметить, что разные группы элит по-разному понимали вопрос о собственности. Для кого-то, наиболее продвинутого — это была собственность на средства производства. К примеру, если мы посмотрим на формирование империи ЮКОСа, то увидим, как бывшие советские элитарии (Муравленко, Пономаревы) получали в руки значительные куски бизнеса, который раньше рассматривался исключительно как государственное дело. В национальных республиках представители элиты рассматривали собственность как форму наследственной власти. Так, в частности, произошло в среднеазиатских бывших советских осколках, где баи и беи вместе с освобождением от СССР получили одновременно и власть и собственность, которые там по традиции неотделимы друг от друга. Однако большая часть советских элит относилась к собственности так же утилитарно, как и массы населения, понимая под этим термином сугубо личное имущество, которое предоставлялось им за заслуги или по совокупности стажа. Речь шла о квартирах, машинах и дачах.

Здесь мы сталкиваемся с еще одним феноменом позднесоветского времени — чрезмерное разрастание высшего класса за счет естественной прибыли населения, то есть, рождаемости, а также за счет продолжения традиции кооптации в него наиболее достойных представителей из других социальных групп населения. Управленческий аппарат разрастался стремительно и неотвратимо. Номенклатура расширялась на всех уровнях, и этому процессу необходимо было поставить заслон. Поэтому естественным шагом по пути эволюции бюрократов в «наследственных феодалов» было стремление ограничить доступ к касте элиты.

Для того чтобы понять, насколько это было важно, стоит посмотреть на данные о численности чиновничьего аппарата в СССР. К сожалению, точных данных не существует, но во многих СМИ и комментариях современников есть утверждения о чрезвычайной компактности советской управленческой системы, называют даже цифры в 1,5 миллиона чиновников. Однако это не соответствует действительности. Только номенклатуры было более трех миллионов на весь СССР, а управленческий аппарат одной номенклатурой не ограничивался.

И вот, в стенограммах с заседаний политбюро ЦК КПСС можно прочитать следующие слова Михаила Горбачева, произнесенные им 17 сентября 1987 года: «Учти, у нас 18 миллионов чиновников плюс члены их семей. Это около 60 млн по всей стране. Они боятся за свои кормушки». И эта цитата — не ошибка. Так, на заседании Политбюро 8 октября того же года Михаил Горбачев оценивает число занятых только в союзных министерствах в 660 тысяч чиновников (а это все — номенклатура). Там же Егор Лигачев говорит, что в союзных республиках — 700 министерств, а в автономных республиках министерств еще 400: «Около 700 министерств в республиках. Только в 20 автономных республиках — 400 министерств. Управленческий аппарат — 14 млн человек». Помимо этого нужно учитывать партаппарат, а также — хозяйственную номенклатуру. В результате общая цифра управленческого аппарата вместе с семьями как раз и составляла грандиозную цифру в 60 миллионов человек на 293 миллиона общего числа граждан Советского Союза.

Безусловно, столь значительная численность управленческого аппарата была и не нужна, и не выгодна для номенклатуры. Ведь это были прямые конкуренты, потенциальные кандидаты на вхождение в высшие круги. Соответственно, возникала задача — опустить аппарат с уровня небожителей до уровня обслуги, оставив в неприкосновенности собственные полномочия.

После распада СССР численность чиновников на постсоветском пространстве остается отнюдь не малой, но при этом, общее их число очевидно меньше, чем в бывшем СССР. На Украине на 2015 год было около 350 тысяч чиновников. В Белоруссии на 2012 год — 165 тысяч, в России — чуть менее 1,5 млн человек, а в Казахстане — 90 тысяч человек. При этом нет сомнения, что в массе своей бюрократия ни в одной из вышеперечисленных стран к элите отношения не имеет. Таковыми считаются лишь верхушка чиновников, обладающих помимо обязанностей и регламентации полномочий, еще и властью, а также аффилированные с бизнес-группами управленцы. Таким образом, можно констатировать, что основной цели — резкого сокращения притока в элиты новых лиц из низших социальных страт, номенклатура смогла добиться, хотя при этом многочисленные номенклатурщики из числа собственно элиты были вымыты в период «первоначального накопления», или «дикого капитализма» конца 80-х начала 90-х.

_{Источник: http://matveychev-oleg.livejournal.com/4686559.html}