В середине XIX века на Кавказе, для связи Правобережья Кубани с берегом Черного моря была построена Адагумская коммуникационная укрепленная линия. В ее составе находился и Георгиевский пост, расположенный на берегу реки Неберджай у липовой рощи. Службу на нем несли 34 пластуна (кубанская казачья пехота) под командой сотника Ефима Мироновича Горбатко, охраняя выход из Неберджаевского ущелья, откуда натухайцы – представители воинственного черкесского племени – совершали набеги на кубанские станицы. Очень скоро «закубанские хищники» (именно так в те времена называли горских разбойников) решили уничтожить пост, хотя опытные черкесские князья всеми силами пытались отговорить молодежь связываться с пластунами.
События 3—4 сентября 1862 года, услышанные генералом Вешневецким от самих горцев, восстановленные историком краеведом В.А. Соловьевым, напоминают известное сражение в пушкинской «Капитанской дочке».
Наступила осень, теплая, светлая-лучшее время на Кубани. Только не радовала она наших казаков: сердце чуяло что-то недоброе. Хотя кругом всё так же шумел лес, по его опушке проходили партии черкесов, по временам стреляли в крепость, но со всем этим они свыклись. В первых числах сентября на посту находились сотник, урядник, канонир, 32 казака и единственная женщина — проведать мужа приехала жена сотника Марианна.
А в это время громадная партия натухайцев стояла у Неберджаевского ущелья. Князья держали совет, куда направить удар. Одни хотели захватить Георгиевский пост, другие советовали идти прямо на станицы, третьи старались отговорить от набега, так как партия припоздала, упустив лучшее время. Близость поста искушала джигитов, и, хотя опытные князья советовали не трогать пластунов — выйдет дороже дорогого, — их голоса заглушила молодёжь. «Долой трусов! Разве мы хуже пластунов?! Мы все готовы поклясться над священным оружием, что возьмём над ними верх: долой трусов!» — кричали они. Молодёжь всегда жадная на подвиг, заставила умолкнуть старшин. Отряд двинулся вперёд и оцепил укрепление, чтобы не выпустить ни одного пластуна. Пехота разделилась на две части: одна толпа в две тысячи человек пошла на приступ, другая — в тысячу — перекрыла дорогу.
Тем временем казаки уже поджидали врагов. За 100 шагов, канонир сделал несколько сигнальных выстрелов, но из-за дождя и ветра липкинские казаки не были услышаны на других постах. Судьба уготовила им участь сражаться в одиночку и погибнуть в неравном бою. Конница противника отрезала дорогу к посту с обеих сторон: и в сторону Константиновского укрепления, и в сторону станицы Неберджаевской, где стояли русские резервы. Толпа с остервенением ринулась к ограде, открыли беспорядочную стрельбу. Горцы толкали друг друга и потому стреляли то вверх, то вниз, не причиняя вреда казакам. В тоже время каждая пуля из-за гребня постового укрепления находила себе жертву. Старшины придвинули остальную пехоту, но это только увеличивало давку и беспорядок. Тогда раздалась команда: «Гайда на забор!» Сотни горцев стали сгоряча карабкаться, их подсаживали, поддерживали. Но, забравшись на укрепление, они натыкались на острый штык или увесистый приклад, — трупы в жутких корчах валились назад на головы штурмовавших. Их топтали свои же, стоял жуткий гвалт из отчаянных криков и воплей. Наконец, послышался голос: «Бросим! Нельзя взять!». В ответ на это раздались насмешки старшин: «Что джигиты, струсили? Не вы ли недавно клялись осилить гяуров?»
Во второй раз ринулись горцы под звуки молитв своих мулл, опять полезли на забор и опять встретил тот же самый прием. Смятение в ряды нападавших внес взрыв зарядного ящика с порохом. Это сделал прикомандированный канонир Ромоальд Баруцкий, не будучи казаком, он не попал позже в списки погибших. В бессилии и досаде, не зная, что делать, черкесы снова открыли бесполезный огонь. Прошло немного времени и раздалась команда: «Руби забор!» Отобрали сотню самых ловких, поставили их возле ворот и заставили рубить. Убитого или усталого заменяли другим. Из укрепления между тем послышался голос сотника Горбатко. За стрельбой, за стуком топора доходили лишь отдельные слова: «Деды, отцы, Сам Бог!.. Штыком, штыком…» Только и слышался его одинокий голос. Пластунов же, как будто и бывало на посту: они работали молча. Слышен был ещё женский голос: «Есть! Есть!» — что не мало удивило горцев. Но вот раздался треск: упал забор, сажени на три шириной. Волной хлынули черкесы в это отверстие и опять наткнулись на штыки: передние пали, задние навалились и притоптали пластунов. В толпу с шашкой в руках врезался сам сотник Горбатко, он рубил направо и налево, кричал: «Не робейте, братцы!» И опять сверкала шашка подобно молнии. Однако и его подсекли, и он упал чуть слышно повторяя: «Не робейте братцы!» Рядом с ним бился могучий богатырь с бородой по пояс, украшенный крестом. Он отбивался прикладом; когда же разбил свой приклад на голове одного черкеса, то схватил другого за шею и стал его душить рыками. Сдавленные в толпе горцы не могли с ним ничего сделать, пока не истыкали всего его кинжалами, и от потери крови богатырь — пластун свалился возле своего сотника. Тут со страшным криком рванулась в толпу жена Горбатко Марьяна. Горцы оторопели: они ещё ни разу не встречали женщину в открытом бою. Князья кинулись, было её выручать, но Марьяна, став над трупом своего мужа, выстрелом в упор убила одного горца, штыком проколола другого. Рассвирепели черкесы и изрубили Марьяну на куски.
Рукопашная резня прекратилась и команда казаков из 18 человек заперлась в казарме и оттуда посылала пулю за пулей. То тут, то там падали черкесы от их метких выстрелов. Старшины распорядились обложить казарму хворостом и пока его таскали, пытались вступить в переговоры. «Сдавайтесь, говорили они, мы вам худого ничего не сделаем; всё равно пропадете; нам жалко, что такие храбрые джигиты уйдут со света». Пластун, стоявший у дверей, отвечал, что не было ещё примера, чтобы его братья сдавались, и тут же жалеючи горцев, посоветовал: «Лучше идите, откуда пришли: мы не будем стрелять».
Солнце уже показалось на вершинах гор, черкесы могли ожидать приближение страшного Бабука (так они называли генерала Бабича) и поэтому решились прикончить оставшихся казаков всех разом. Казарму охватило пламенем, пальба прекратилась… Дым начал душить защитников, слышалось: «Боже мой! Боже мой!». Однако ни один не выскочил, не просил пощады. Горцы не видевшие ничего подобного, пришли в изумление. В самые жестокие сердца проникла жалость.
Князья собрали партию и стали быстро отступать, боясь привлечь пожаром подкрепление. За пять верст от поста они остановились, стали считать убитых, перевязывать раненых. Муллы прочли молитву, все помолились за убитых братьев. После чего старший мулла сказал: «О, до какого стыда мы дожили правоверные, если уже марушка двоих у нас убила! Это позор и наказание нам от Аллаха! Не означает ли он, что мы должны покориться Московии?»
Мулла закрыл глаза: он горько плакал, заплакали и горцы. Когда же эфенди открыл лицо, то громко и протяжно как бы в укор присутствующим сказал: «Горели, сгорели, а не сдались!»
«Горели, сгорели, а не сдались!» — повторили хором горцы. — У них был такой обычай повторять последние слова старшего.
Как выяснилось позднее, потери противника составили около 300 человек. Казаки, по словам пленных горцев, поразили их храбростью, особенно русская женщина.
Резерв прибыл на пост утром 4 сентября. 17 погибших казаков были похоронены в братской могиле на старом кладбище станицы Неберджаевской. 8 сентября отрядом полковника Орла была вскрыта сгоревшая казарма с останками 18 казаков. Прах героев был захоронен рядом с бывшим постом на берегу речки Неберджай.
Прошло время, и смирился Дагестан, покорилась Чечня. Старый Шамиль жил на покое в Калуге. Видя упорство и неустрашимость какзаков, сложили оружие и черкесы и на левом фланге Линии. Настал долгожданный мир и черкесские князья и джигиты начали верой и правдой служить России.
Источник: http://cont.ws/post/122558