Вся эта публика напоминает пассажиров какого-то дьявольского поезда «Москва-Заграница». Они оплатили билеты. Некоторые — очень заранее. Взяли себе места сообразно достатку и возможностям. Кто полку плацкартную, кто купе, кто целиком вагон-ресторан.

Состав набрал ход, пассажиры уже видели себя в пункте назначения — и те, кто шестерил в гламурных журналах, и те, кто содержал гламурные журналы, зарабатывая деньги на бирже, металлах и нефти, ритейле и риал-истейте. Барыги, фарца, спекулянты, обслуживающая их гуманитарная шелупонь — проститутки, стиляги, поэты и прозаики, знакомые нам еще по Ильфу и Петрову, но уже совсем не смешные, злобные, отожравшиеся, почувствовавшая силу и власть. Они купили билеты абсолютно законным образом, а потому искренне рассчитывали получить за свои деньги обещанную услугу, увидеть утром в окно Триумфальную арку, Биг-бен, набережную Ниццы.

И вот тут на пятнадцатом или двадцать пятом километре пути кто-то вдруг срывает стоп-кран. С багажных полок на головы летят чемоданы, коробки, дизайнерские башмаки. «Поезд дальше не идет» — хрипло сообщает динамик. Публика вываливает на насыпь и видит, что вдалеке, прямо на рельсах, сидит ребенок. Это Дима Яковлев, он же Чейс Харрисон, задохнувшийся в запертом на жаре американском джипе. А за ним еще два десятка таких же — сваренных, заколотых, задушенных. А за ними читаются обгоревшие тени из одесского дома профсоюзов, а чуть дальше — поднимаются рваные, обезглавленные силуэты Донецка, Первомайска, Горловки.

— Где машинист? Почему стоим? — вдруг заходится в крике один из пассажиров — толстый, кучерявый, нервный.

Толпа подхватывает. Стучат кулаками по обшивке. Требуют машиниста. Приходит машинист — невысокий, уравновешенный человек с голубыми глазами.

— Поезд дальше не пойдет. Вы же сами видите, что происходит. Прямо нельзя. Никак нельзя. Будем искать объездную дорогу.

Каждый знает — никакой объездной дороги тут нет и быть не может. Надо ехать. Ехать прямо, закрыв поплотнее окна и задернув занавески. Спокойствие машиниста, его невозмутимость приводят пассажиров в бешенство. Машинист вызывает ненависть. Машиниста готовы растерзать. Требуют вернуть деньги за билет, хотя это блеф, конечно. Никто всерьез не рассматривает возможность возвращения. Особо энергичные, обогнув состав, уже лезут в кабину машиниста, чтобы пустить-таки локомотив прямо, вперед, через этот идиотский мираж.

— Это мираж! Там нет никого впереди! Мы должны ехать. У меня деловая встреча завтра в Сан-Диего, ты понимаешь? — надрывается еще один. — Мы заплатили деньги. Кто у тебя супервайзор?

У машиниста нет супервайзора. Этот поезд достался ему свыше. И маршрут придуман не им. И билеты начали продаваться задолго до отправления. Машинист ничем не может помочь возбужденной публике. Ему даже жалко эту публику. Он хотел бы как-то облегчить ее страдания, компенсировать ей материальные потери. Но ехать прямо, напролом — через мальчика на рельсах, через весь этот кроваво-черный мираж — машинисту не позволяет советское воспитание, память о едва не погибшем на фронте отце и, кажется, данная в молодости присяга. «Поезд дальше не идет,» — повторяет он так же спокойно, как и в первый раз.

Но поезд не идет и назад. Поршни стравливают пар. А зависшая над поездом птица видит, как из окрестных деревень к насыпи начинает стекаться народ. У кого в руках молот, у кого серп. У кого — ржавые вилы.

_{Источник: https://www.facebook.com/KVSyomin/posts/333708630156188?pnref=story}