О том, как воспитать чиновников-альтруистов, как исправить ошибки в системе ЕГЭ, как с помощью «мягкой силы» противостоять информационной войне, развязанной против России, журналу «Русский мир.ru» рассказывает глава комитета Госдумы по образованию, декан факультета государственного управления МГУ, председатель правления фонда «Русский мир» доктор исторических наук Вячеслав Никонов.

Вячеслав Алексеевич, когда восемь лет назад появился фонд ­«Русский мир» и термин «Русский мир» вошел в информационное пространство, не было еще проекта «Новороссия», Крым еще не воссоединился с Россией. И термин этот в глазах западного обывателя не имел той, во многом отрицательной, коннотации, которой отличается сейчас. Создается пугающее впечатление: что мы ни делай, все это будет воспринято извращенно, не будет понято и принято. И как в этих условиях работать фонду «Русский мир»?

– Идея Русского мира будет жить в любом случае. Когда она возникла, было очевидно, что ее будут дискредитировать всеми возможными средствами. Что, кстати, и начало сразу происходить в Прибалтийских республиках, на Украине при Ющенко. Сейчас против России – а значит, и против Русского мира – ведется гораздо более широкомасштабная кампания. Но есть важный момент: эта кампания ограничена странами–членами НАТО плюс Япония и Австралия. И это – все. И заметьте, в каждой стране, примкнувшей к кампании, есть немало людей, которые абсолютно не воспринимают антироссийскую пропаганду. Последние выборы в Европейский парламент четко продемонстрировали расклад сил: тех, которые занимают антироссийские позиции, и тех, кто нам, скорее, симпатизирует. Можно предположить, что приблизительно две трети Евросоюза настроены антироссийски, а треть – пророссийски.

Кроме того, немало государств охотно поддерживают отношения с Россией, и в них, соответственно, никаких проблем для деятельности фонда нет. Должен сказать, что в целом с особыми трудностями мы почти нигде не сталкиваемся. Есть проблемы в Прибалтийских странах, но они те же, что и были всегда. Есть ухудшающаяся ситуация на Украине, где работе фонда активно препятствуют. Возникли проблемы в Англии. По существу, британская сторона приняла решение о закрытии нашего центра в Оксфорде. Во всех других странах возможности для работы фонда существуют.

– В России действует немало организаций, занятых работой с соотечественниками и связями с Русским миром за рубежом. Нет ли на этом поле излишней толкотни?

– Никакой толкотни нет, потому что количество организаций, занятых такой работой, мизерное. В Соединенных Штатах на поле общественной дипломатии действует приблизительно 15 тысяч некоммерческих организаций, и некоторые из них могут похвастаться бюджетом не меньшим, чем бюджет Министерства иностранных дел Российской Федерации. До 70 процентов всех средств, которые вращаются в неправительственном секторе Соединенных Штатов, – это деньги, имеющие государственное происхождение. Они поступают в основном из Государственного департамента и из десятков существующих американских разведок.

– Простите, вы сказали – десятков?

– В Америке по-разному считают, сколько там разведок. Директор ЦРУ является директором национальной разведки.

– То есть сеть?

– Да. Разведывательные структуры есть практически у всех министерств, есть Агентство национальной безопасности, есть немало других аналогичных ведомств. По разным источникам, в США насчитывается 25–28 разведывательных структур. И они все поддерживают инструменты американской «мягкой силы». Так вот, если сравнивать российские методы работы с американскими, то наши методы просто стерильны.

– А может быть, пора отказаться от стерильных методов?

– Для этого должны действовать другие организации, их должно быть гораздо больше, и финансироваться они должны соответствующим образом – сопоставимо с американскими. Российские организации за рубежом не готовят боевиков для майданов. Российские организации не финансируют создание национальных учебников, как это делал Фонд Сороса в нашей стране, на Украине и в других республиках. Российские организации не оказывают воздействия на систему национальных СМИ. А американские фонды, например, готовили подавляющее большинство нынешних украинских журналистов, которые проходили курсы «правильной» журналистики.

Еще раз подчеркиваю: те методы, которые применяют западные неправительственные организации, кардинально отличаются от работы российских организаций и тем более фонда «Русский мир», который занимается вопросами культуры и языка.

– Вячеслав Алексеевич, более года назад Крым стал частью России и вполне успешно проходит процесс интеграции с нашим государством. А перспектив его международного признания пока не видно…

– А здесь не нужно никакое международное признание. Ни в чьем признании Россия в данном случае не нуждается. Крым наш, и точка. И в то же время я не могу себе представить, чтобы, к примеру, Соединенные Штаты в какой-то момент взяли и признали, что Крым – наш.

– Теоретически можно представить, что они могут разменять это признание на что-то?

– Вряд ли. Соединенные Штаты ничего разменивать не будут. В политическом истеблишменте США есть два течения. Представители одного считают, что сейчас нужно выйти из сложившегося кризиса в отношениях с Россией с помощью каких-то разменов. Представители другого исходят из убеждения, что Россию, поскольку она слаба, надо наконец-то раздавить и решить исторический спор раз и навсегда. То есть уничтожить российскую государственность. К сожалению, в американской политической элите преобладают представители второго ­направ­ления.

– А что вы думаете о проекте «Новороссия»? Можно ли считать его состоявшимся? Или то, что происходит сейчас, начало длительного процесса, который еще не вполне проявился?

– Я думаю, вернее всего последнее. Процесс начался в результате Майдана, спрогнозировать его развитие трудно. Ясно одно: в Новороссии у людей пробудился национальный дух, весьма отличающийся от того духа, который охватил Киев после Майдана. Де-факто Новороссия существует, возможность ее функционирования де-юре – под вопросом. Трудно себе представить, как могут практически существовать Донецкая и Луганская народные республики в составе Украины с ее нынешним режимом. Слишком многое их разделяет: абсолютно противоположные ценности, пролитая кровь… Никто никогда не забудет этого.

При этом понятно, что процесс будет развиваться и дальше, причем в разных направлениях. С одной стороны, существуют Минские договоренности, предусматривающие шаги Киева по интеграции Донецка и Луганска в правовое, экономическое и социальное пространство Украины. С другой – в Новороссии складывается своя государственность, свои политические институты, своя идеология, культурная и образовательная среда.

– Но создается впечатление, что действующая власть в Новороссии не справляется с формированием государственных институтов. Пока это больше смахивает на квазигосударство…

– Так и есть на самом деле. В подобных условиях формирование государственных институтов идет не так быстро, как это происходит в том случае, когда со статусом государственности все понятно. Государственные институты ДНР и ЛНР формируются медленно, экономические – еще медленнее, в первую очередь потому, что республики существуют в условиях экономической изоляции со стороны Украины.

Пока трудно сказать, как ситуация будет развиваться дальше. Минские соглашения предполагают, что миротворческому процессу помогут внешние силы, в частности Германия и Франция. Но есть проблема: Минские соглашения по-разному интерпретируются странами–участниками процесса. Ну, и, честно говоря, я не очень себе представляю ситуацию, в которой нынешняя киевская власть стала бы выполнять обязательства, связанные с выплатой пенсий, зарплаты бюджетникам в ДНР и ЛНР, тем более что эти расходы даже не предусмотрены в бюджете Украины.

По сути, Минские соглашения держатся только на моральном авторитете крупных мировых лидеров – глав Германии, Франции и России. И если бы не этот фактор, то вообще ни один пункт соглашений не был бы выполнен, как это уже было с «Минском-1».

– Есть ли у России какой-то готовый план относительно Украины или вся политика там – это сплошная импровизация?

– Политика – это искусство возможного. Я не думаю, что в Москве есть какой-то детально прописанный по дням план того, что будет делаться на украинском направлении. Происходит что-то на Украине – следует реакция Москвы.

Определить цель политики всегда сложно. Конечно, с одной стороны, кажется, все просто: цель – дружественная России Украина. С другой – сегодня трудно представить возможность реализации этой цели с помощью каких-то тривиальных сценариев.

Кроме того, сама Украина, несмотря на всю западную помощь, вызывает опасения: вряд ли она сможет долго сохраняться как государство, учитывая текущие экономические, политические и социальные проблемы.

– Сегодня, в условиях сокращения расходов госбюджета, как бы вы обосновали сохранение или увеличение средств на российскую «мягкую силу»?

– Обоснование очень простое. Если бы эти средства были израсходованы в свое время на ту же Украину, то сейчас в Донбассе не рвались бы снаряды, а России не пришлось бы столкнуться с санкциями.

– А чем бы мы могли заниматься на Украине?

– Да с теми же самыми журналистами работать, к примеру. Почему США могут возить журналистов в Европу и в Америку, а мы не можем пригласить их в Москву? Уровень знаний украинских журналистов о России довольно дремуч, но в то же время он аналогичен тому, который существует, скажем, в Америке. Журналисты в Вашингтоне, а не в Москве узнают о том, что им писать о России. То же самое можно сказать о контактах с Украиной в образовательной сфере, которые можно было бы возродить после Ющенко.

– Вы имеете в виду обучение в наших вузах?

– И обучение в наших вузах, и многое другое, чему, к сожалению, не уделялось внимания.

Понимаете, речь не только о сокращении расходов. Речь о том, что из-за изменения обменного курса вся международная деятельность сейчас оказывается под серьезными ограничениями. Затраты в значительной степени ведь валютные. Это касается, кстати, и Министерства иностранных дел, и Россотрудничества – всех, кто так или иначе работает на международной арене.

– На международной арене та же Америка вполне успешно пропагандирует или, если хотите, продает свой образ жизни и ценности. Что может противопоставить этому Русский мир?

– Безусловно, Америка пытается продавать свой образ жизни. Не могу сказать, что у нее это здорово получается. Сегодня многие говорят, что у России плохой имидж, но у Америки имидж, по большей части, еще хуже, чем у России. Особенно в последнее время, когда все больше людей замечают, что мировые проблемы во многом созданы самими Соединенными Штатами. Откуда взялось Исламское государство? Что происходит на Украине? Что творится в Афганистане? Что произошло после американского вмешательства в Ливии? Что происходит в Сирии? Видно, что США больше создают проблем, чем решают. Имидж Америки заметно пошатнулся, тем более что и экономические позиции США уже не такие, как раньше. Сегодня на долю США приходится менее 20 процентов мирового ВВП. Это уже не те 60 процентов, которыми могла похвастаться Америка после Второй мировой войны.

Что может предложить Россия? Россия уже предлагает. Россия предлагает свою систему ценностей, которые основаны на общих гуманистических принципах, записанных в Священных Писаниях мировых религий. Грубо говоря, она предлагает десять заповедей, о которых забыли на Западе. Россия предлагает свободу, понимаемую не как экспорт американской демократии, а как возможность суверенного развития для каждой страны. Россия предлагает справедливость, не в юридическом смысле, а справедливость как правду. Россия предлагает незашоренный взгляд на мир. Мы предлагаем смотреть друг на друга не через оружейные прицелы.

Россия предлагает приверженность международному праву, причем тому международному праву, которое записано в Уставе ООН, а не его вашингтонским интерпретациям.

Россия предлагает невмешательство в дела других государств. Россия предлагает иметь дело с теми правительствами, которые есть в мире, а не с теми, которые надо посадить, свергнув ради этого законно избранные. Россия предлагает достоинство и честь, основанные на понимании собственных национальных интересов и на своей силе.

– В наше время фактор знаний и технологий приобрел решающее значение. Система образования – это то, что привлекает в Америку десятки тысяч человек ежегодно. И приходится с сожалением констатировать, что современный российский уровень образования вызывает пессимизм. Не знаю, можно ли его уже называть критическим. Какие-то усилия предпринимаются, но, на мой взгляд, решающего перехода к экономике знаний, к меритократизму пока не произошло. Или я не прав?

– Конечно, меритократия – это не то, что когда бы то ни было отличало Россию. Это отдельная тема.

Что касается уровня образования… Тут, как говорится, надо понимать, что с чем сравнивать. Вот вы говорите – Америка… Если оставить в стороне университеты, то по всем рейтингам наше образование лучше, чем в Америке. Если брать дошкольное образование, то российская система в числе лучших. Если брать начальные классы, то по всем международным рейтингам мы – в первой тройке.

– Но в старших классах, видимо, происходит что-то не очень хорошее…

– Что-то не очень хорошее происходит в старших классах в значительной степени из-за того, что не решена проблема стимулов для учеников. Но и при этом наши старшеклассники все-таки вы­игрывают международные олимпиады.

Я считаю, что введение системы ЕГЭ дестимулировало детей прежде всего в том, чтобы заниматься по всем предметам, – ведь выбор уже сделан учеником в пользу тех дисциплин, по которым он будет сдавать Единый госэкзамен. Еще один минус состоит в том, что ЕГЭ не стимулирует детей к тому, чтобы учиться правильно писать и хорошо говорить. Потому что для сдачи ЕГЭ это не нужно.

Отменять ЕГЭ уже поздно, да это и не продуктивно. Сейчас нужно перестроить эту систему так, чтобы исправить ошибки. Именно поэтому в школу вернулись сочинения. Но потребуется время для того, чтобы дети научились их писать. Потребуется время для того, чтобы дети снова научились хорошо владеть устной речью. И для этого придется ввести в ЕГЭ устный компонент. Кроме того, необходимо введение среднего балла аттестатов, чтобы стимулировать учеников заниматься всеми предметами. Вот те направления, которые, на мой взгляд, могут создать благоприятную систему стимулов для учащихся.

Что касается уровня высшего образования, то здесь, действительно, американцы здорово вырываются вперед. Прежде всего за счет ведущих 200 университетов из тех нескольких тысяч, что у них есть. Эти 200 обеспечивают очень высокий уровень образования, причем даже не столько на уровне бакалавриата, сколько на уровне post graduate – магистерском и особенно PhD. Наш бакалавриат сопоставим с западным, но мы про­игрываем в продвинутых уровнях образования. То есть наша аспирантура – это достаточно формальная вещь. Люди там не учатся, они сдают минимум и пишут диссертации. И то, сейчас уже даже и диссертации писать не надо. А в Америке – на­оборот. Это тот уровень, когда лучшие профессора начинают учить лучших студентов.

– Но это вопрос денег в том числе.

– Да, в том числе – вопрос денег. Но есть и другая сторона этого вопроса: есть ли такие профессора, которые способны чему-то научить аспирантов?

– Тогда нужно купить профессоров! Но опять-таки – мало денег в системе образования.

– Консолидированный федеральный бюджет сферы образования сегодня превышает 3 триллиона рублей. Это немало. Да, недофинансирование сферы образования существует, хотя сейчас ситуация гораздо лучше, чем была десять, а тем более двадцать лет назад.

Но проблема с высшим образованием даже не в этом, а в том, что у нас до сих пор количество высших учебных заведений в Российской Федерации вчетверо больше, чем было в РСФСР. По­явилось огромное количество вузов и филиалов, которые, к сожалению, много чем занимаются, кроме учебной деятельности.

– А почему их нельзя сократить?

– Сейчас эта работа идет. Это не такая уж простая процедура, она связана с серьезными юридическими сложностями. Недавно мы приняли закон, который несколько упрощает эту судебную процедуру. Для лучшего понимания объясню суть проблемы: раньше для лишения вуза лицензии надо было в течение полугода выиграть два судебных процесса у этого вуза по месту его нахождения. А если учесть, что местный судья нередко является выпускником этого самого вуза, то можете себе представить перспективы дела. Сейчас необходимо одно судебное решение, а для лишения аккредитации вообще не нужно обращаться в суд, поскольку аккредитуются образовательные программы. Поэтому сегодня количество вузов в стране заметно сокращается.

– В нынешней международной ситуации зарубежное образование для россиян стало деликатной темой. Между тем обмен знаниями не прекращался даже во времена Советского Союза. А сегодня? Идея подвергается сомнению?

– Почему же? Студенты ездят за рубеж, у большинства университетов действуют программы по обмену. Санкции на этом процессе никак не сказались. Сказалось только падение обменного курса рубля. Но связи не нарушились. Напротив, я бы сказал, что со стороны западных государств, может быть, даже увеличился интерес к подобного рода обменам…

– В подрывных целях?

– Ну, во-первых, в подрывных целях, а во-вторых, для того, чтобы возродить собственную школу ­русистики. Ведь выяснилось, что Россию никто не понимает на Западе. Там после окончания холодной войны все программы образования на русском языке и по советологии, которые финансировались Пентагоном, Госдепом, ЦРУ и так далее, были свернуты. Поэтому сейчас в этом отношении там царит печальная картина. Общий уровень понимания России близок к нулю. Отсюда и многие неправильные решения. Здесь же, думаю, нужно искать истоки совершенно самоубийственной политики, связанной с желанием раздавить Россию с помощью экономических и других санкций. На самом деле санкциями добиваются прямо противоположных целей. Россия начинает усиливаться, вместо того чтобы капитулировать или развалиться.

Так что программы по обмену продолжаются. Прекращать их никто не собирается. Я напомню, академическая и студенческая мобильность является одним из критериев оценки деятельности вузов. Кроме того, благодаря Интернету существует и дистанционное образование, которое присутствует практически во всех ведущих западных университетах. А мы сейчас предпринимаем усилия для продвижения дистанционного образования для желающих изучать русский язык. Я имею в виду программу Института русского языка имени А.С. Пушкина.

А вот если говорить о каких-то зарубежных прорывных технологиях, то тут России ждать нечего. Впрочем, эта сфера для нас всегда была закрыта. Ничего нового в этом нет. Разговоры о том, что России передадут какие-то высокие технологии, о чем без устали твердили в 90-е годы, так и остались разговорами. Никто никаких высоких технологий России не дал и никогда не даст.

– Технологии, конечно, не дадут, но некоторые практики могут быть полезны. Как не допустить такую ситуацию, чтобы мы в противостоянии с нынешним Западом не скатились в ретроградство, в том числе в обучении управленческих кадров?

– Здесь я как раз проблемы никакой не вижу. У нас управленческие кадры нуждаются не в западном образовании. Они просто нуждаются в образовании. Я, честно говоря, не вижу большой разницы.

– Вы руководите факультетом государственного управления МГУ. Можете поделиться своими впечатлениями о том, какими будут наши будущие управленцы?

– Наши студенты хорошо подготовлены. Как правило, лучше, чем на Западе. По одной простой причине: на Западе public administration – это только магистратура, а у нас еще и бакалавриат. У нас уровень подготовки получается выше. И мы используем в обучении наших студентов все, что есть ценного в западной управленческой науке. Однако есть одно «но»: говорить о том, что все зарубежные методы полностью применимы в России, невозможно. Это совершенно иная психология и иная управленческая культура. Хотя в России многие считают иначе. Например, глава Сбербанка Герман Греф любит даже лекции читать на эту тему – о том, что все управленческие технологии универсальны. Я с этим не согласен. У нас своя специфика, свои мотивации, свои стимулы.

Но не это главная проблема. Главная проблема в том, что у нас подавляющее большинство нынешних управленцев не имеют соответствующего образования. Что неудивительно, ведь, собственно, управления в Советском Союзе не было. На руководящие посты приходили юристы, экономисты, философы, физики, математики.

Неслучайно в МГУ была организована программа подготовки кадров правительственного резерва. К нам приходят молодые госслужащие, которых направляют министры и губернаторы, поскольку считают их перспективными специалистами. Из них готовят резерв правительственных кадров.

– И они возвращаются на госслужбу?

– Конечно. И, кстати, наше общение с ними во время программы заставляет нас очень хорошо понять, какие знания им нужны. А затем использовать этот опыт в учебном процессе на факультете, чтобы наши студенты уже получили те знания, которые необходимы на достаточно продвинутых уровнях государственной службы.

– Вячеслав Алексеевич, факультету госуправления МГУ исполнилось двадцать лет. Когда он создавался, госслужба не считалась престижной. А сейчас социологи отмечают резко возросший интерес именно к госслужбе. Люди хотят работать чиновниками, и в этом кое-кто подозревает корыстный интерес. Вы общаетесь со своими студентами. Как вы считаете, кого среди них больше: тех, кто хочет служить общественному благу, или тех, кто мечтает о ­карьере ради денег?

– Как показывает опыт, большинство выпускников факультета государственного управления все-таки идут на работу в бизнес, а не на государственную службу. Прежде всего потому, что в бизнес-структурах больше начальная заработная плата. Тех из наших выпускников, кто идет на государственную службу, можно смело назвать альтруистами, потому что госслужба оплачивается хуже, чем работа в бизнесе. Естественно, никаких коррупционных возможностей у них быть не может – они мало что решают. Здесь действуют стимулы чисто морального свойства. Это, как правило, люди, которые стремятся сделать даже не чиновничью, а политическую карьеру. Их достаточно много, кстати, и в аппарате Государственной думы, и в аппарате Совета Федерации, и в разных министерствах. Они хорошо подготовлены и достаточно быстро продвигаются по служебной лестнице.

– Можно ли надеяться, что процент альтруистов на государственной службе будет расти?

– Безусловно, если их воспитывать должным образом. Государственная служба – очень ответственное дело. Мы привыкли рассматривать госслужащих как бездельников или коррупционеров. Но вот возьмите, к примеру, аппарат Государственной думы. Это сотни людей, которые работают над законопроектами. Что здесь коррупционного может быть, кроме скрепок и бумаги? Причем это работа действительно очень серьезная, требующая высокого профессионализма. Порой, когда идут какие-то серьезные законопроекты, люди на работе сидят круглосуточно. При этом получают относительно небольшие деньги. Гораздо меньше, чем получают в бизнес-структурах.

– А на чем, по-вашему, может основываться этот новый русский альтруизм? Если вспомнить о советском альтруизме, то он имел под собой коммунистическую идею – построение светлого будущего. А новые русские альтруисты – они про что?

– Они – про то же. Про светлое будущее страны. Про справедливость, про свободу, про великую Россию. Про то, за что поколения наших предков погибали столетиями. Эти ценности не рождаются при коммунистах и не умирают при капиталистах. Они – вечны. Это – национальный дух, это – честь, это – вера, если хотите.

– Вячеслав Алексеевич, как страна и как цивилизация мы готовы к рывку в будущее или мы все еще находимся в каком-то болезненном состоянии?

– Как страна – готовы. Как цивилизация – готовы. Но я не уверен, что все члены нашего правительства мыслят такими категориями. Я уже не раз это говорил и повторю снова: главная проблема корпорации под названием «Россия» заключается в том, что стратегию развития в ней определяет не совет директоров, а бухгалтерия. А когда бухгалтерия определяет стратегию развития, то эта стратегия сводится к одной формуле: чтобы деньги были в бухгалтерии. Вот с этим действительно надо кардинально что-то делать, если мы хотим, чтобы стратегический рывок был наконец осуществлен.

_{Источник: http://matveychev-oleg.livejournal.com/2554224.html}